ХРУПКОЕ СЧАСТЬЕ ДМИТРИЯ БЫКОВА
Газета "Международный Детектив-клуб", №9, 2000

Мы встретились на звукозаписывающей студии. Дмитрий, солист дважды Краснознаменного ансамбля песни и пляски имени А.В. Александрова, пришел прослушать свой первый сольный диск, сведенный накануне. Еще поднимаясь по лестнице, я услышала за прикрытой дверью: “Да, я шут, я циркач, так что же? Пусть меня так зовут вельможи...” (на диске нашлось место не только эстраде, но и классике - ведь Дима прежде всего академический певец).

Я остановилась. Подумала: какое это все-таки счастье - жить в чудесном таинственном мире нот и созвучий... Открыла дверь и замерла на пороге. Дмитрий не обернулся. Он сидел, закрыв лицо ладонью; пальцы другой руки были сжаты и чуть подрагивали. Его не было в ту минуту здесь, в затопленной мягкими звуками комнатушке. “Всегда быть в маске - судьба моя”. Я не отрываясь смотрела на его руки. А он, обмирая, пытался уловить малейшую фальшь в льющемся из динамиков голосе. В своем голосе. "Счастье? - спросила я себя. - Конечно, счастье. Но какое хрупкое.."

Вышли из студии, спустились этажом ниже и внезапно очутились в огромном темном зале с высоченными колоннами. За окном сыпал снег, мигали огоньки... Мы остались здесь. Кинули куртки на единственную банкетку. Он улыбнулся: “Ну, спрашивай..."

- Твой путь в музыку, видимо, был предопределен... Тебя даже пеленали на рояле. Ведь это правда?
- Конечно, правда. Квартира была небольшая, однокомнатная. Место не хватало. Полкомнаты занимал рояль-миньон, подаренный отцу коллегами... Родителям трудно приходилось: жили вдвоем, никто им не помогал, а отец еще и учился. Словом, пеленки тоже были подарены. И меня клали на этот дареный рояль и пеленали в эти дареные пеленки.

- А когда ты начал петь?

- Отец, тоже певец, одно время служил в ансамбле песни и пляски Московского военного округа, мама частенько приводила меня на репетиции, и моими первыми воспоминаниями детства стали тамошние коридоры, макеты кораблей... А руководил ансамблем тогда Сурен Баблоев. Такая одиозная интересная личность. Как-то позвал он меня к себе в кабинет (а туда никто лишний раз зайти не решался, потому что хозяин мог и пепельницей запустить...): “ Ну что, - говорит, - у тебя папа - певец, а ты не поешь?” Я отвечаю: “Конечно, пою”. И исполнил “День Победы”.

- Сколько тебе было?

- Не помню, года три четыре. И самое интересное, что некоторые мои нынешние коллеги, работавшие в то время в МВО, слышали это мое “выступление”... А вообще “запел” я еще раньше: говорят, был очень крикливым младенцем , плохо спал и все время орал. Наверное, я пел просто...

- Ты еще и скрипкой занимался...

Да, родителей угораздило... Видимо, им хотелось как-то выделиться из толпы тех, кто отдавал своих чад “на фортепьяно”. Пять лет я подарил Гнесинской школе... Не думаю, что у меня был талант, но помогло мне это здорово, я очень хорошо слышу, единственный недостаток - что шея набок ...

- Да вроде нет... А почему бросил скрипку?

- Мы в Германию уехали. Там была какая-та школа, но после Гнесинки я там все потерял бы. Да я и не жалел, потому что мне было тогда не до классики - вовсю приобщался к массовой культуре Запада. И не начал бы петь, если бы не увидел фильм “Любимые арии”, где Титто Гобби исполнял песню “Скажите, девушки”. Мне вдруг захотелось спеть так же... А потом стукнуло шестнадцать лет, и отец предложил заниматься пением.

- Он лично учил тебя?

- Да, отец заканчивал Гнесинку, а ведь это музыкально-педагогический институт. Мне семнадцать было, когда он привел меня к своему преподавателю Наталье Дмитриевне Шпиллер, кстати, любимой певице Сталина. Она была знаменитым педагогом. Сказала, что мне обязательно надо петь, и через год обещала взять к себе на курсы. Этот год я проучился в музыкальном колледже имени Ипполитова-Иванова у Ю.Н. Савельева. А когда настал срок перевестись к Наталье Дмитриевне, она, к сожалению, умерла. Я доучился у Савельева и не жалею. И все же отец остается моим самым главным педагогом. Именно благодаря ему я узнал таких поэтов, как Лорка, Ду Фу, - отец одно время пел в хоре Полянского, и там исполнялись произведения на их стихи. Еще одно сильное воспоминание - это “Реквием” Моцарта в зале Чайковского... Я почти наизусть знаю каждую часть, был на всех репетициях...

- Странно... Ты так любишь музыку, но при этом в знак протеста против занятий скрипкой забирался на дерево и сидел там...

- Скрипка сделана из дерева. Я приобщался... А вообще я в то время любил футбол. Музыка... В жизни, например, мы можем любить кого-то, но не вступать в брак; то же и с нашими увлечениями.

- И ты променял искусство на спорт?

- Я тогда серьезно занимался в “Спартаке”. Помню все футбольные события с тех пор, как в 1979 году “Спартак” встал чемпионом... А еще я хотел быть военным. Напяливал на себя фуражки, бескозырки, тревожный чемоданчик у меня всегда был готов...

- Ну, тут твоя мечта осуществилась...

- Да, колледж я заканчивал, уже служа в армии, в ансамбле песни и пляски МВО, где когда-то работал отец и где я потом стал солистом.

- Солистом стать не просто?

- Солистом не просто быть. А шанс выйти дается каждому.

- Ты классический певец, можешь пойти в театр, но не идешь...

- Ансамбль Александрова считается, между прочим, лучшим мужским хором мира. К тому же мы много путешествуем. Удалось уже несколько десятков стран объездить...

- Когда выезжаете, успеваете увидеть страну или в основном работаете?

- Ну какие тут прогулки, если впереди два концерта подряд, и надо будет три часа стоять не шелохнувшись. И ты не имеешь права упасть на сцене. Смерть на глазах у публики - это, говорят, мечта артиста. Но не один артист, который хоть однажды плохо чувствовал себя на сцене, никогда не скажет, что мечтает о такой смерти. Так что работа у нас на первом месте. Да и переездов много, они выматывают. Но все же удалось немало увидеть.

- У тебя были и поездки в составе фронтовых бригад...

- Да, я несколько раз был в Чечне, Таджикистане, Северной Осетии, Косово... Есть что вспомнить. Ведь для артиста это двойное испытание. Приходилось петь под открытым небом в 50-градусную жару, в горах, в пыли, без всяких микрофонов, когда перед тобой на каком-нибудь склоне сидят несколько сотен солдат, и ты своей песней пытаешься вдохновить их на жизнь, на бой. Пусть даже голоса уже нет и одни эмоции остались. Приходилось давать по 4-5 концертов в день, но когда видишь глаза тех, кто идет в бой, или тех, кто из него вернулся - улыбающиеся, смеющиеся глаза, - понимаешь, что приехал не напрасно. И приятно, когда тебе не делают послабления, а принимают как своего. Садишься со спецназом в вертолет и отправляешься в опасную точку. Ребята летят на задание, а ты с товарищами - выступать во время передышки. Это ощущение опасности так притягивает... Чувствуешь себя мужиком... Возникает такое двойственное ощущение: ты артист, но ты и военный, и в случае необходимости не тебя будут защищать, но ты будешь защищаться вместе с остальными.

- Ты чувствуешь, что нужен там?

- Еще как. Люди должны знать, что они не брошены. Ведь там и вправду - лучшие из нас... Был интересный эпизод, когда мы уже покидали Грозный, и пять десантников пришли провожать своего друга, улетавшего в отпуск в Москву. Они ему говорят: “Ты быстрей возвращайся, а то там опасно, машины, дома взрывают...” Это настоящие мужчины, которые выполняют свой долг.

- Ты как-то рассказывал, что вы пели, а за стеной шел настоящий бой...

- Это было во время зачистки Бамута. Из Грозного на вертолете мы прилетаем в Самашки, и нас на БТРах везут неизвестно куда. Глина непролазная, в одной из луж я оставляю подошву своего любимого концертного ботинка... Мы очень долго едем, вдруг слышим взрывы, в оконце БТРа ничего не видно, да и смотреть, честно говоря, не хочется - сжимаешь свой крестик... Приезжаем, в полуразрушенном здании столовой (одни стены, потолка нет) уже собрались бойцы. И мы начинаем петь. Одни появляются, другие уходят. Этот стальной взор, которым отличается человек, побывавший на войне, - он особенно явствен после боя. И вдруг ты видишь, как глаза начинают теплеть... Тогда за стеной действительно шел бой. А потом нас посадили на БТР и отвезли в станицу Ассиновскую. Мы дали там подряд четыре концерта, нас не отпускали, мы много пели “на бис” казачьих песен... А на следующий день в станице начались волнения. Может, с нашей “подачи”... Да, выяснилось, что по дороге в Бамут подорвался сопровождающий нас БТР. Мы чудом остались живы. Нам действительно повезло, если не считать того, что наш вертолет обстреляли. Приятно, когда осознаешь, что родился в рубашке.

- Страшно было? Или тут же возникает ощущение бесшабашности?

- Оно появляется день на третий-четвертый, когда адреналин начинает вырабатываться. Нам об этом говорили местные медики в местечке Ведено... Мы жили там в реанимации, спали на носилках рядом с ранеными. По ночам собирались - с водкой были проблемы, - пили крепкий чай и ели хлеб, который выпекался прямо на месте ... Вот так сидишь себе на лавочке, слышишь свист пули... Ну, свистит - и пускай себе свистит... А ты смотришь на звезды, наслаждаешься природой и думаешь - какхорошо... А где-то неподалеку бухает “Савушка”... Это такой удивительный мир, который, как ни странно, сейчас реально существует. А мы здесь пытаемся раздобыть денег, одеться... Там же думаешь о мире, о жизни, о близких. Это очищает.

- Есть желание вернуться туда? Говорят, люди попадают в зависимость от адреналина...

- Да, но для военного это нормальное состояние. Артисту такая поездка много дает. Там трудно добиться искреннего приема: люди со смертью рядом ходят, и они могут тебе хлопать просто из благодарности за то, что ты приехал. Но когда чувствуешь попадание, то это кайф.

- Попадание? Но что можно дать тому, кто видел смерть?..

- Надежду. Однажды мы выступали в госпитале Бурденко, в палатах для тех, кто не мог встать. Там был один парень, его только что привезли из Чечни. Он не то, что не мог встать... У него не было ни ног, ни рук, лицо сильно пострадало... И эти глаза не дай Бог кому увидеть. Потому что в них не было даже безысходности, - там ничего не было. “Жизнь закончена”... С нами с госпиталь поехал подполковник Тарасов (мы вместе летали в Чечню, и благодаря его бесшабашности и бесстрашию забирались в такие места...) Он не был артистом, но, видимо, так хотел принести радость этим людям, что внезапно начал плясать под наши песни. Представь: подполковник плясал и хлопал в ладоши, как ребенок. И это веселье так контрастировало с той бедой, что жила в палате... Оно не могло не тронуть. И я увидел в глазах этого перебинтованного парня проблеск надежды. Надежды на то, что может еще что-то быть в жизни... Я никогда этого не забуду. Что это, как не сила искусства...

- Чтобы заниматься этим самым искусством, говорят, певец обязательно должен “режимить”. Но с твоей жизнью разве это возможно...

- Когда спишь на гастролях по два- три часа, о каком режиме может идти речь? Есть слово “надо”.

- Ты его хорошо знаешь?

- Да. Я слишком хорошо его знаю.

Вот и все. Надо одеться и вынырнуть из этого теплого мирка в неприветливую зиму. Дорога до дома - длинная. А он спешит вновь прослушать свой первый диск, диск, который так и называется - “Дорогой длинною...” - по заглавной песне. Там и озорная “Смуглянка”, и страстное “Besame mucho”, и “отцветшие хризантемы”; там - прощанье с грустинкой, мягкая улыбка, тихий шепот, легкое дуновение просыпающейся нежности... Там - его мелодия, его голос... Там дремлет хрупкое счастье тех, кто дышит любовью. Он так спешит в этот мир... В этот пестрый, ласковый мир, имя которому - Музыка.

Беседу вела Ирина КУДЕСОВА

На главную | Песни | Видео | Статьи | Фотоальбом | Гостевая книга